И для поклонников народных диалектов, и двуязычия
Знатоки "серебряного века" знакомы. хоть поверхностно. с творчеством талантливого поэта Николая Клюева. Кто не слышал это имя, скажу, очень кратко,( для интересующихся интернет разрешён

) что он, как, к примеру Есенин, Городецкий из плеяды "крестьянских поэтов". (публичные выступления в смазныхсапогах, руских рубахах с балалйками и) писал стихи и поэмы,употребляя редкие полузабытые слова, типа "прохолодь", "стружить" в стиле
Я пришел к тебе, сыр-дремучий бор, Из-за быстрых рек, из-за дальних гор, Чтоб у ног твоих, витязь-схимнище, Подышать лесной древней силищейВсё понятно, разумеется, сплошная народность. это не вам не бальмонтовская "изысканность русской медлительной речи",
Но вот воспоминания о Клюеве (я прочитала это в книге Владислава Ходасевича "Некрополь", где он цитирует Г. иванова вспомнила по теме беседы, нашла в сети и цитирую.)
—Приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужичка-травести.
— Ну, Николай Алексеевич, как устроились вы в Петербурге?
— Слава тебе Господи, не оставляет Заступница нас, грешных. Сыскал клетушку, — много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морской за углом живу.
Клетушка была номером Отель де Франс с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.
— Маракую малость по-басурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей. Да что ж это я, — взволновался он, — дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, — он подмигнул, — если не торопишься, может, пополудничаем вместе? Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.
Я не торопился. «Ну, вот и ладно, ну, вот и чудесно, — сейчас обряжусь...»
— Зачем же вам переодеваться?
— Что ты, что ты — разве можно? Ребята засмеют. Обожди минутку — я духом.
Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке: «Ну вот, — так-то лучше!»
— Да ведь в ресторан в таком виде как раз не пустят.
— В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно».
Вот именно в этих клетушках-комнатушках французских ресторанов и вырабатывался тогда городецко-клюевский style russe, не то православие, не то хлыстовство, не то революция, не то черносотенство. Для Городецкого, разумеется, все это была очередная безответственная шумиха и болтовня: он уже побывал к тому времени и символистом, и мистическим анархистом, и мистическим реалистом, и акмеистом. Он любил маскарады и вывески. Переодеться мужичком было ему занимательно и рекламно. Но Клюев, хоть и «маракал по-басурманскому», был все же человек деревенский. Он, разумеется, знал, что таких мужичков, каким рядил его Городецкий, в действительности не бывает, — но барину не перечил: пущай забавляется